Управляющий директор и руководитель по СНГ The Bank of New York Mellon в интервью Finparty рассказывает о бизнесе банка, который обслуживает программы депозитарных расписок почти всех российских «голубых фишек», и о своем детстве в США в разгар «холодной войны».
- Чем занимается BNY Mellon в России, как давно он здесь присутствует?
- Компания появилась здесь ещё во времена Советского Союза. Мы открыли счет для Внешэкономбанка в 1961 г. Поэтому как имя и организация мы присутствуем здесь очень давно.
Офис в Москве мы открыли в 1994 году, когда размеры бизнеса стали требовать непосредственного присутствия сотрудников. Мы продолжаем заниматься корреспондентскими отношениями − этот один из наших основных бизнесов здесь.
Другой и самый большой вид деятельности – это депозитарные расписки. Мы являемся крупнейшим в мире и в России банком-депозитарием, то есть эмитентом депозитарных расписок на акции российских компаний. Этим бизнесом мы занимаемся с 1994 года.
Я в компании работаю уже 14 лет, в России − с 2001 года, и вместе со мной сюда приехал бизнес депозитарных расписок. До этого я работала в Нью-Йорке в подразделении депозитарных расписок.;
Ирина работает в банке с 1994 года
«В России по-другому воспринимают женщин на профессиональных должностях»
- Вы учились в Нью-Йорке?
- Я прожила там всю жизнь. Мои родители работали и до сих пор работают в ООН. Мы переехали в США из Белоруссии, когда я была еще совсем маленьким ребенком, и вся моя жизнь прошла на улицах Манхэттена. В Москву же я приехала по работе, до этого в сознательном возрасте никогда здесь не была.
- Каково было переезжать в Москву? В 2001 году все было совсем иначе?
- Да, Москва колоссально изменилась по сравнению с тем, какой она была тогда. Переезжать было безумно тяжело, потому что, с одной стороны, внешность у меня славянская, я говорю на русском языке, а, с другой стороны, менталитет у меня был американский. Люди от меня ожидали, может быть, чего-то другого, чем я готова была им преподнести. Репутация нарабатывается со временем, люди к тебе привыкают, и все становится нормально. Но в первое время, конечно, было очень тяжело. В России люди по-другому общаются, по-другому дружат, по-другому ведут себя, они более закрытые, что ли.
- Да? Чаще слышишь, наоборот, что русские очень открыты, а к американцу в гости без предупреждения не придешь.
- Мне кажется, что в России люди как-то исторически общаются на более глубоком уровне. Одна из проблем, которая у меня здесь возникла – мне было сложно дружить. Чтобы в России назвать кого-то своим другом, должно пройти очень много времени. На протяжении многих лет я была вхожа в какие-то компании, но только как чья-то подружка, а не сама по себе.
В то время как в Америке все проще: сегодня ты дружишь с одним человеком, завтра у тебя другой лучший друг. Естественно, есть какие-то «корневые» отношения с друзьями из школы и университета, но общение на социальном уровне происходит в поверхностном, легком режиме. И даже на приемах. Мне по работе часто приходится бывать на мероприятиях. В России приходишь на прием, и, если ты кого-то не знаешь, то к тебе никто не подойдет, и ты можешь весь вечер провести один. И ты уже сам не можешь подойти к кому-то, принимаешь эту же модель поведения. А в Штатах люди приходят заниматься networking, чем меньше знаешь людей, тем лучше. Они без всякого стеснения и комплексов подходят к любому человеку и знакомятся. И вот это для меня было очень тяжело. Корпоративные мероприятия были для меня, как пытка, я морально готовилась к ним целый день. Но в результате в 99% случаев все было отлично.
В России настороженно относятся к топ-менеджерам женского пола, отмечает Ирина
И третий сложный момент − в России совсем по-другому воспринимают женщин на профессиональных должностях. Я приехала в Москву возглавить наш бизнес, когда мне было 24 года. Естественно, мне море было по колено, я была полна американской наивности. И я не могу сказать, что все мужчины, с которыми я общалась по работе, серьезно меня воспринимали. Сразу возникал вопрос: а как ты в столь юном возрасте попала на такую должность? В Америке, если приходишь на встречу и напротив тебя сидит молодая привлекательная девушка, то первая мысль, которая приходит в голову – «Wow! Она, наверное, невероятно умная, скорее всего, окончила Гарвард, надо же, ее в таком возрасте поставили на такую высокую позицию!» То есть никакой задней мысли о том, как еще она могла туда попасть. А в России начинаются вопросы: кто за ней стоит? с кем она дружит, общается? Меня это просто убивало. И сейчас я замечаю, как за годы жизни в Москве изменился и мой менталитет. Допустим, едет молодая девушка в дорогой машине. Какая первая мысль? Кто-то ей эту машину купил. Мысль, что она талантливая и сама заработала на эту машину, возникает не сразу. За 10 лет появился цинизм и седые волосы (смеется).
- А как вы решились переехать в Россию? Вам, наверняка, комфортно жилось в Нью-Йорке, вы работали на Wall Street.
- В командировки в Россию я начала ездить с 1998 года, и мне казалось, что нет места лучше на Земле. Конечно, когда приезжаешь сюда, тут для тебя все организовано, тебя везде возят, программа расписана с утра до ночи, ты всем нужен и всем интересен. У меня было столько энергии и позитива, здесь тогда все только начиналось. Мне казалось, что лучшего времени быть в этой стране не придумать. И было ужасно весело, все были такие интересные, воодушевленные. И когда мне предложили приехать в Россию, сначала на испытательный срок, а потом работать постоянно, то у меня не было даже ни тени сомнений, что я должна это сделать. К тому же в таком возрасте получить подобную возможность в Америке – это неслыханно. Поэтому я не думала ни секунды. Меня спросили: как быстро ты сможешь собраться? Я ответила – когда вылетать?
- Когда вы приехали, у BNY Mellon здесь уже что-то было?
- Да, был офис, но бизнес депозитарных расписок был не представлен. Мы вели операции из Нью-Йорка. Тогда все было в новинку. Рынок только начинался. Требовались какие-то очень базовые вещи. Когда мы переезжали в новый офис (на Моховой – ред.), я нашла свои старые презентации еще на слайдах для проекторов. Информация, которая в них давалась компаниям, была очень примитивной, ну, например, как расшифровывается NYSE. Путь, который мы прошли за 11 лет, колоссальный. Теперь уже компании мне рассказывают, что нужно делать. Эволюция необыкновенная! Меня многие спрашивают – как тебе не скучно сидеть на одном месте 10 лет? Не скучно ни секунды! Это одна из причин, почему я до сих пор в Москве. Работа здесь безумно интересная, и я бы никогда не смогла заниматься этим в Америке или Англии, потому что там есть люди старше, опытнее, а здесь нет − и это очень льстит, ну и просто интересно. Просыпаться и идти на работу – не в тягость.
«В 2007 году над нашим скучным бизнесом смеялись»
- Сколько сейчас человек работает в московском офисе BNY Mellon?
- Сейчас у нас шесть человек. Но так как у нас бизнес специфический, то команда очень большая: двенадцать человек работает в Нью-Йорке и четыре – в Лондоне. Это только по Российским ценным бумагам! А по корреспондентским отношениям и обслуживанию долгов еще, наверное, человек шесть.
- А офис большой, и переговорная вместительная.
- Да, офис большой. Глобально, мы обслуживаем где-то треть мирового рынка капитала, сидим на огромных активах – на сегодняшний день они составляют $27 триллионов! Естественно, все, что происходит в мире ценных бумаг и в сфере обслуживания денежных средств, не может не проходить через нас. Мы являемся ключевой инфраструктурной компанией в США, да и в России. Из 10 самых ликвидных компаний на Лондонской фондовой бирже девять из России, и восемь из них обслуживает BNY Mellon. Большая переговорная дает нам возможность собирать здесь клиентов и проводить дискуссии и семинары на различные темы. Устраиваем видео-конференции с коллегами из Нью-Йоркского и Лондонского офисов в режиме реального времени.
- Вы видите потенциал роста российского рынка в смысле притока новых клиентов?
- Безусловно. Рынок динамичный: кто-то сливается, кто-то дробится. Сказать, что на сегодняшний день все крупные эмитенты выбраны, будет неправдой. Завтра может появиться кто-то новый: может приватизироваться госкомпания или стать публичной частная компания. Просто из-за того, что глобальная экономика сейчас в такой сложной ситуации, цены на акции под очень сильным давлением, компаниям тяжело размещаться. Даже если ты «золотая» компания, не факт, что твое размещение будет успешным. Все знают, что получилось с IPO Facebook. Поведение инвесторов сейчас консервативное и непредсказуемое, и все происходит медленнее, чем раньше.
- Вы сказали, что из десяти самых ликвидных компаний на Лондонской бирже девять российских?
- Да. Допустим, если взять «Газпром», то его программа депозитарных расписок самая ликвидная в мире. То есть он более ликвиден, чем BP, чем другие глобальные эмитенты. В Лондоне есть два рынка: Main Market и International Order Book (IOB). Последняя площадка была создана для иностранных компаний, русские компании там доминируют. Но «Газпром» на International Order Book более ликвиден, чем BP на Main Market.
- Как вам кажется, это нормально, что российские компании котируются на Лондонской бирже?
- Я считаю, что это абсолютно нормальная ситуация, потому что таким образом торгуются не только российские компании. Типичная глобальная компания торгуется в среднем на 11 биржах мира. Это не отток капитала из какой-то конкретной страны, а увеличение ликвидности бумаг. И это абсолютно не значит, что они себя плохо чувствуют на местном рынке. Мне кажется, нет ничего страшного в том, что в тот или иной момент объем торгов на одном рынке больше, чем на другом. Россия сейчас прилагает много усилий для того, чтобы построить инфраструктуру внутреннего рынка в привлекательном для инвесторов виде, чтобы они не были обременены чрезмерными рисками.
Бизнес BNY Mellon в России постоянно развивается
- Кстати, как вы оцениваете инициативу о проведении размещений акций в рамках приватизации госактивов только на российском рынке? Это как-то будет угрожать бизнесу BNY Mellon? Или приватизация в России не закрывает компаниям возможности регистрации депозитарных программ на иностранных биржах?
- Депозитарная программа не обязательно сопряжена с размещением, то есть она может быть создана на местную ликвидность. Допустим, «Лукойл» никогда не размещался на западных биржах, тем не менее у него одна из самых ликвидных программ, наряду с «Газпромом». Поэтому даже если приватизация будет проходить в России, это ни в коей мере не отменяет наших продуктов.
Что же касается приватизации в России, то вопрос где продавать бумаги, будет зависеть от того, зачем это делается. Если целью является привлечение максимальных средств, то игнорировать иностранный рынок достаточно сложно, потому что основные ресурсы все-таки там. Американцы «сидят» на половине всех мировых денежных средств. Если же цель - простимулировать местную экономику или персонал компаний, то, может быть, это имеет смысл. Я всегда опасаюсь давать однозначные суждения на этот счет, потому что никто из нас не обладает идеальной информацией. Мы можем думать, что решение принимается по одной причине, а на самом деле – совсем по другой.
Приватизацию, конечно, все очень ждут, потому что сейчас новых публичных компаний очень мало. И приватизация подстегнет активность на рынке.
- Как вы привлекаете новых клиентов? Может быть, инвестбанки, получившие мандаты от компаний на проведение сделок на рынках капитала, советуют клиентам обращаться именно в BNY Mellon?
- Эксклюзивных договоренностей с инвестбанками у нас нет. Но и конфликта интересов ни с кем из них тоже нет, поскольку BNY Mellon не является инвестбанком. Мы не охотимся за их клиентами, а наоборот, их клиентов любим и обслуживаем. Мы сотрудничаем со всеми инвестбанками и являемся их партнерами.
- С кого из российских компаний начался ваш бизнес в сфере депозитарных расписок?
- С компании, зарегистрированной на острове Джерси. Это был производитель пива Sun Interbrew. Они первыми в 1994 году провела частное размещение через депозитарные расписки. Таким образом, мы, собственно, и попали в Россию, потому что пиво они производили и продавали здесь. Вторым с так называемой программой 1-го уровня, в 1995 году был «Лукойл». А первый листинг на Нью-Йоркской фондовой бирже провел «Вымпелком» в 1998 году.
- Cейчас сколько у вас клиентов?
- Мы обслуживаем 70 российских эмитентов, создавших 129 программ депозитарных расписок. BNY Mellon Наша доля рынка в России где-то порядка 70%, что примерно соответствует глобальной доле рынка.
- На чем зарабатывает BNY Mellon в кризис, когда у банка не появляется новых клиентов и нет роста бизнеса, как в начале 2000-х? Я правильно понимаю, что доходы банка достаточно стабильны?
- Вы задали два вопроса. Первый вопрос об отсутствии нового бизнеса. Если нет IPO – это не значит, что рынок стоит. В отсутствие новых размещений компании все равно делают сделки. И мне кажется, что даже в периоды замедления размещений, сильно возрастает активность существующих публичных компаний. Они все зарабатывают деньги, кто-то делает выкуп акций, кто-то дробится, кто-то скупает активы, пока они дешевы. Поэтому у нас очень много работы именно когда нет размещений.
А что касается доходов, то они у нас стабильные. Естественно, когда высокая волатильность, много арбитражных сделок, много переходит бумаг из расписок в акцию и наоборот, мы обслуживаем данный процесс и на этом зарабатываем. Когда сделок много, комиссии ниже, но мы зарабатываем на высоких объемах. Поэтому, наши доходы стабильны. Бизнес BNY Mellon можно отнести к fee based businesses, то есть бизнес, основанный на комиссионных. В моменты кризиса это дает стабильность, которая может быть недостижима для других компаний. В 2007 году над нами смеялись и говорили: «фу, у вас такой скучный бизнес, да вы зарабатываете свои три копейки, а с вашими активами можно так заработать»! Но сейчас никто не осмеливается так говорить.
- А эмитенты тоже платят за открытие программы?
- Нет, эмитенты не платят ничего. За привилегию владеть распиской платят инвесторы, это небольшая комиссия за выпуск расписки и ее обслуживание. Это достаточно любопытная модель бизнеса. Компании, конечно, платят юристам и банкирам, которые нужны для подготовки такого инструмента. Но именно нам клиенты ничего не платят.
- Это стандартная схема?
- Да, так везде. Россия не уникальна. Казалось бы, почему инвестор должен платить за производный инструмент? Он же может пойти и, не платя никаких комиссий, что-то купить на локальном рынке. Но для того, чтобы хранить акцию в России, все документы должны быть на русском языке, средства платятся в рублях, ну, может быть, в долларах, и по российским законам. Хранение ценных бумаг в России для иностранцев – это часто дорого и неудобно.
- Какие изменения ждет ваш бизнес, если в следующем году на рынок акций будут допущены международные системы расчетов Clearstream и Euroclear?
- Мы не считаем, что приход иностранных Центральных депозитариев на российский рынок как-то существенно нас коснется. Я скажу даже больше – это поднимет ликвидность инструмента, потому что люди будут более комфортно входить и выходить из одной бумаги в другую. Все равно русский язык, рубли и разницу во времени в 8-9 часов никто не отменял. Всем хочется хранить ценную бумагу поближе к дому, чтобы иметь возможность за ней следить. А Россия так далеко, это многих отпугивает. Поэтому расписки как инструмент инвестирования никуда не исчезнут.
- На азиатских рынках вы работаете? Есть ли интерес российских компаний к открытию программ депозитарных расписок на азиатских биржах?
- Работаем, конечно. Интерес со стороны российских компаний, безусловно, есть. Но вопрос в том, есть ли интерес со стороны азиатских инвесторов.
- Инвестбанкиры говорят, что есть.
- Ну, кроме «РусАла» никто не пробовал. И когда «РусАл» сделал программу российских депозитарных расписок, ликвидность в Гонконге пострадала, потому что стала перетекать в Россию. Азиатский рынок интересный, но пока нельзя сказать, что есть пример ошеломительного успеха в Азии у компаний, бизнес которых традиционно не связан с этим рынком.
- А Российские депозитарные расписки (РДР) – это, по вашему мнению, жизнеспособный инструмент?
- Да, конечно. У «РусАла» вполне успешная программа.
- Насколько настоящие иностранные компании заинтересованы в том, чтобы выпустить этот инструмент?
- Теоретически заинтересованы. Практически – все упирается в вопрос денег и регулирования. Есть ли в России такие деньги, которые сделали бы перевод проспекта эмиссии на русский язык и соответствие правилам торговли на российской бирже стоящим. Как только для кого-то это будет иметь смысл – это произойдет.
- То есть это вопрос внутреннего инвестора?
- Конечно, в России очень много денег, но инвестируются ли они в рынок – это другой вопрос. В России очень активны частные инвесторы. Институциональные инвесторы тоже активны, но по ограниченному количеству названий. И обеспечит ли российский рынок для, например, IBM достаточную ликвидность, чтобы компания стала интересной для российского инвестора? Я думаю, что это произойдет, дело времени.
- А с Московской биржей вы сотрудничаете? В каких направлениях?
- Как минимум, мы сидим в одном здании (смеется)! Мы с ними очень тесно сотрудничаем. Сейчас обсуждается вопрос допуска депозитарных расписок сюда, на российские биржи. Это позволит российским инвесторам покупать эти инструменты.
- Что для этого необходимо сделать в плане регулирования?
- Нормативная база разрабатывается. Много важных моментов еще не до конца решены. Это должен быть совокупный коктейль документов и инициатив со стороны как биржи, так и ФСФР, и Министерства финансов. Потенциально это может открыть возможность допуска к торгам или даже прямого листинга иностранных компаний в России без необходимости создания российского деривативного инструмента.
- А от кого шел запрос, кто был инициатором?
- Инициаторами были компании, эмитенты, которым это интересно. Как вы знаете, есть некоторое количество российских компаний, которые зарегистрированы за пределами страны по каким-то причинам и у которых есть депозитарные расписки. Они хотели бы здесь торговаться, но, к сожалению, сейчас не имеют возможности.
- Это может произойти в этом году?
- Не буду делать прогнозов. Я думаю, что, скорее всего, это произойдет, когда начнет полноценно функционировать Центральный депозитарий. Закон о нем уже вступил в силу, сейчас разрабатываются нормативные акты, для того, чтобы обеспечить его функциональность.
«Нас учили бояться Америки»
- Чем вы увлекаетесь в свободное время?
- В свободное время, правда его мало, я очень люблю готовить. Могу посвящать этому занятию кучу времени.
- Что вы готовите?
- Я люблю экспериментировать. Это, наверное, связано со вторым хобби – мы любим путешествовать. У нас с мужем и семьи и друзья разбросаны по всему миру. Мы оба учились за рубежом, оба очутились здесь. Он тоже белорус. Познакомились мы в первом классе, в Нью-Йорке. С тех пор жили в разных странах. Его родители занимаются примерно тем же, чем мои. Он учился в Бельгии, сестра живет в Бостоне. Родители продолжают заниматься дипломатической деятельностью, много лет жили в Китае. Так что мы курсируем между Китаем, Нью-Йорком, Москвой, Белоруссией.
- Вы гражданка Белоруссии?
- У меня двойное гражданство: США и Белоруссии. Российского гражданства у меня, к сожалению, нет. Меня всегда удивляло, что получить российское гражданство практически невозможно. Казалось бы, я уже 11 лет легально живу в России, у меня уже давно должен быть российский паспорт. Его практически невозможно получить, если ты человек с улицы, даже если здесь легально живешь и работаешь, но не замужем за россиянином и у тебя нет проживающих здесь родителей. Ты всегда будешь иностранцем.
- Пытались?
- Если честно, так, чтобы серьезно этим заниматься – я не пыталась. Просто из моих знакомых, кто пытались, я не знаю ни одного, у кого бы это получилось. Была программа репатриации бывших граждан РСФСР, но людям с улицы получить гражданство сложно, в отличие, скажем, от США или Англии.
- А в Белоруссию вы приезжаете?
- Бываем в гостях у родственников. Мне там нравится качество жизни. Я уверена, что там непросто жить и работать. Но приезжать «налетами», как мы приезжаем – это замечательно. Качество жизни на высоте – это экология, качество продуктов, отношение людей, скорость движения, безопасность. В каком-то смысле Белоруссия – это заповедник. С одной стороны, советский, а с другой стороны – граничит с Европой, и это не может не сказываться.
- Какой у вас любимый город?
- Сложно сказать, потому что я как человек, который жил во многих городах мира, знает, что трава зеленее в другом месте. Каждый из них любимый по-своему. Я три часа могу рассказывать о недостатках жизни в Москве, но уехав отсюда, буду страшно скучать. То же самое – Нью-Йорк. Когда я там жила, могла найти кучу причин, за что его можно не любить, но как только оттуда уехала, оценила. Здесь в 2001 году негде было ни чашки кофе купить, ни еду домой в полночь заказать. Даже «Кофе-хауза» еще не было. Я помню, у нас был офис на Последнем переулке, и один из первых «Кофе-хаузов» открылся тогда на Сретенке. Это было как раз по пути на работу, я была безмерно счастлива, потому что могла купить свою чашку кофе.
Я абсолютно убеждена в правдивости высказывания, что никогда не надо сравнивать туризм с эмиграцией. Я испытала это на себе, как никто другой. Когда приезжаешь как турист – это одно впечатление. Когда переезжаешь жить и сталкиваешься с бытовыми проблемами – это совершенно другое. Мне кажется, у меня за счет этого нет никаких географических ограничений. Если я смогла выжить и быть счастливой в Нью-Йорке, Париже, Москве, Лондоне, то я могу быть счастливой в любом месте, даже в Китае?
- В каком возрасте вы переехали в США?
- Мне было шесть лет. Мы приехали, когда «холодная» война была в самом разгаре. Отношения с американцами были совершенно другие. Тогда СССР еще не разрешал свободный выезд граждан за свои пределы, американцам это очень не нравилось. С одной стороны, мы приехали в Америку, а с другой стороны – нас учили ее бояться. Я была и октябренком, и пионером. Мы жили за большим забором с колючей проволокой. Нас выпускали, но только с разрешением. Школа находилась на территории представительства. Уже год прожив в Нью-Йорке, я ни разу не бывала на Манхэттене. У нас была 60-мильная зона, за которую нельзя было выезжать. И нам, естественно, не разрешали учиться в американских школах и дружить с американскими детьми.
- Когда это закончилось?
- Когда СССР перестал существовать. Но потепление началось раньше. С приходом Горбачева, когда вошли в силу его реформы, стало легче.
- А как вы язык учили?
- Когда ты ребенок, язык прилипает сам по себе. Естественно, его учили в школе. Но есть еще телевизор и радио, их нельзя запретить.
- Сколько человек жило в представительстве?
- Около 1500, наверное. Представительство находилось в Ривердейле, это в северном Бронксе. Сейчас эта территория и здание перешли РФ. Так как народу было больше, чем могла вместить башня, то тем, кто не являлся непосредственными сотрудниками дипмиссии, разрешалось жить в съемных квартирах вблизи представительства.
Американцы иногда сами неадекватно реагировали на советских людей, передвигающихся по их району. У меня было несколько ярких эпизодов. Как-то раз папа вел меня в школу, отвернулся, чтобы купить газету в автомате. В этот момент ко мне подошел мужчина, поднял меня и сказал, я уже не помню что дословно, что-то вроде «валите отсюда». Когда папа повернулся обратно, мужчина уже поставил меня обратно на землю и исчез. И я была просто в ступоре. Так что, с одной стороны нас учили их бояться, а с другой стороны они так себя иногда вели, что оправдывали эти страхи.
- Вы уже 14 лет в банке, свои карьерные перспективы связываете с ним?
- Мне нравится то, чем я занимаюсь, и я всегда остаюсь открыта к новым перспективам. Любой профессионал должен быть готов к новым возможностям. Но сказать, что я нахожусь в активном поиске вне компании нельзя. Рынок продолжает развиваться, и эмоциональная отдача, которую я получаю от клиентов и людей, с которыми я работаю, я не могу переоценить. Это колоссальная подпитка энергии и, возможно, какого-то эго. Россия – для нас очень существенный рынок.
